—    Привал!
Я на ходу спотыкаюсь. И кто-то (Боря, это ты?) берет меня под руку.
—    Товарищ Либединский! Проснитесь...— Мягкий, ласково-насмешливый голос.
Привал. Сон. По снова звучит голос командира. Мы встали, мы снова пошли. С вечера прошли мы около тридцати верст, подсчитывает кто-то. Глубокая лесная ночь все продолжается. В какую дремотную темь идем мы?
И вдруг (сонная дрема сразу оборвалась) леса нет, точно не было. Только, оглянувшись, позади видим его черную тень. Перед нами громадное — не обхватишь глазом! — поле, сплошное колхозное, от края до края, поле, на котором под луной, высокой и маленькой, тихо качаются хлеба. Мы — на тракте. Он выше необозримых тихих полей под огромным и светлым от луны небом. Впереди и сбоку над этой огромной равниной мечутся, бродят, перекрещиваются, разбегаются в разные стороны высокие световые столбы прожекторов.
Так вот он, итог жизни, это необозримо широкое и тихое колхозное поле, которое стерегут прожекторы, бессонные часовые Москвы.
Мы вышли из черных лесов, мы идем на запад — рабочие, колхозники, учителя, инженеры, писатели. Нас сотни тысяч, мы новый, слитый воедино, непобедимый советский народ, сама живая Советская Конституция, которая идет воевать за себя!
Мы опять будем идти всю ночь — так сказал командир на ближайшем привале. И слова его не встретили ни ропота, ни возражений. Мы будем идти, сколько скажут. Мы вступили на необозримо широкое поле сражения и самым движением на запад наших стотысячных колонн уже участвуем в этом сражении.
Ночь на исходе. К лунному свету подмешиваются румяные краски утра. Хлебам не видно конца. Мы прошли больше пятидесяти верст. Но это — самое меньшее из того, что мы можем сделать для тебя, Родина. Позади остались кудрявые, населенные воспоминаниями и мечтами леса Подмосковья.
Прожекторы не спят — это мы не спим. И нас сотни тысяч, миллионы.
Так идем мы на запад. Бывает, что, придя к ночи в притихшую деревню, мы, прошагав по ней, тут же, за околи- гей ее, начинаем рыть окопы. За серою, сухой землей черная влажная, потом жирная красная глина или мокрый песок, а то крупная обкатанная галька — русло старинной русской реки. Все глубже уходишь под землю: по пояс, по плечи и вот наконец с головой. Все труднее выбрасывать землю лопатой. Траншея готова, мы начинаем отрывать стрелковые ячейки — будущие огневые позиции. Мы работаем так же, как и маршируем,— пятьдесят минут работы, десять минут отдыха; вылезешь из сырого окопа, вдохнешь запах сухой травы — и точно растворишься в этом запахе. Наступает прекрасное и полное забвение до нового повелительного оклика командира. С бесшумной быстротой проходит мимо нас ночь, и вот на краю синей одежды ее уже обозначилась огненная кромка восхода. В сером рассвете проступают лица товарищей, обострившиеся черты, воспаленные губы. Наступают утренние, самые трудные часы,— пе только руки болят, не только плечи и поясница, ноют кости, тянет внутренности, но никто не жалуется и не оставляет работы: ведь мы роем для себя, может, завтра здесь же придется сражаться. Скрипит под лопатой глина, визжит песок, грохочет щебень, горят ладони, сгибайся и выпрямляйся, подымай выше головы тяжелую лопату и выбрасывай землю — вот так, еще раз и еще раз. Длинные и веселые лучи солнца побежали с востока, самолет с красными звездами низко летит над деревней и, приветствуя нас, качает крыльями — это командование объезжает фронт работ. С самолета видно, как на блеклых полях протянулись с севера на юг черные звенья окопов. Работа закончена, теперь нужно замаскировать, забросать черную и рыжую землю сеном или ветвями.
Иногда, отрыв окопы, мы на несколько дней задерживаемся в них, снова развертывается воинское обучение, с каждым днем все усложняющееся. Готовимся к противотанковой обороне,— вся Россия сейчас готовится к этому. Учимся бросать противотанковые гранаты и бутылки, пока еще пустые. А порою бывает, что даже не отрыв до конца линии укреплений и не отдохнув, мы снова идем на запад 1 Дойдя до пустых и кем-то не дорытых окопов, доделываем их. Мы знаем: наши будут дорыты теми, кто идет позади нас.