*****************************— На Путиловский завод? — переспросил отец изумленно и сердито.— Да он в первый же час...— И отец грубо-образно выразил то, что будет с Джеком на заводе в первый же час.— Позарился на восемь рабочих рублей! А что в Питере не могут наладить снабжение хлебом, что питерские рабочие голодают, он об этом не рассказал тебе, буржуенок проклятый!
Я глядел па отца с изумлением. Это словечко было не из его лексикона. Отец вздохнул и замолчал.
— Все-таки я скажу тебе, Юра,— доверительно проговорил он после долгого молчания,— классы есть классы, и ничего с этим не поделаешь... В этом марксисты правы, и об этом нельзя забывать. Это правда революции...
ПЕРВОЕ ПЕРВОЕ МАЯ
Мы стоим на балконе большой, превращенной в военный госпиталь гостиницы в Уфе; отец мой — начальник этого госпиталя, где весь медицинский персонал состоит из военнопленных врачей. А внизу, по главной улице города, вот уже два часа идет первомайская демонстрация. Проходят под красными полотнищами железнодорожники, булочннки, приказчики, маршируют стройные солдатские батальоны, пестрят платочками швейницы. И после «Смело, товарищи, в ногу!» и «Варшавянки» снова и снова звучит лейтмотив демонстрации — гимн международной солидарности: «Вставай, проклятьем заклейменный...»
— «Интернационал»,—говорит отец,—Самая высокая мечта человечества, мечта об осуществлении грядущего братства народов, о том, чтобы несть ни эллина, ни иудея...— И оп сбрасывает слезу с глаз.
А улица опять возглашает новые, тогда, касается, впервые услышанные мною слова гимна, который звучит в длинной улице, между высоких зданий ее, как в громовой трубе. И па всем протяжении демонстрации, видной нам сверху, колышутся красные знамена, и священные слова «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» шевелятся на них, словно наполненные живой силой.
— Как вы молоды, коллега, как вы все завидно молоды! — отвечает отцу австрийский военный врач, доктор Кнапп.
Сутуловатый и лысеющий, он стоит здесь же, рядом с нами, на балконе. Белый халат висит на нем, как на вешалке, и отец в военном кителе, облегающем его плотную фигуру, кажется симпатично кругленьким рядом с худощавым и высоким Кнаппом. Оп моложе отца не меньше чем на десять лет, но они оба, хотя и в разное время, окончили Венский университет, и потому слово «коллега» — так они называют друг друга — звучит у них особенно сердечно.
Доктор Кнапп и годами младше, и фигура у него моложавая, но длинные морщины на щеках и на лбу придают его бритому лицу выражение скепсиса. А румяное лицо отца с его седеющей бородкой, общим выражением восторженности и размягченности кажется в сравнении с ним юношеским.
Разговор они ведут по-немецки, отец владеет этим языком, как русским, — вот почему он и назначен начальником госпиталя, в котором работает около трех десятков врачей — немцев и австрийцев.
Кнапп с усмешкой указывает на демонстрацию и говорит:
— Старушка Европа в своей молодости все это уже пережила. Тысяча семьсот восемьдесят девятый, тысяча восемьсот тридцатый, тысяча восемьсот сорок восьмой, тысяча восемьсот семьдесят первый — все это жестокие уроки молодости. Европейские социал-демократы научились соединять социализм с мещанством, вы, русские, негодуете на них за то, что они изменили Интернационалу! А я, так как не раз бывал в юности на первомайских маевках, с пивом и колбасой и здравицами за нашего доброго императора Франца, я не удивился, когда социал- демократы помогли милитаристам поднять на войну одураченные массы и мечта об Интернационале захлебнулась в крови этой подлой войны...
— Уверяю вас, коллега Кнапп, вы ошибаетесь! Благородная деятельность Жореса и Карла Либкнехта — вот возражение вам. Вы имели право быть скептиком до великой русской революции. Но наша революция меняет всю картину мирового революционного движения. И вот, вы смотрите, уже два часа идет народ — и никакой полиции, никакого начальства, а какой порядок, какая стройность! Мы вступили в великую эпоху, мы накануне международной социалистической революции!
