Можешь даже в прокуроры выйти...
—    Я с таким дураком, как ты, всерьез говорить не стану! — ответил Миша с такой неожиданной горячностью и злостью, почти ненавистью, какая у нас в спорах между товарищами потом не проявлялась.
Вдруг Николай опять перестал играть и сказал:
—    А вот это, Миша, уже нереально. Ты думаешь что мы за эти три года, сидя в окопах и занимаясь богомерзкими делами, о -которых вспоминать не хочется, ни о чем не думали? Теперь вся Россия думает. Если поглубже покопаться, то у Витьки под его рыжей прической тоже что-нибудь шевелится...
—    Насчет того, что у него шевелится, я не берусь судить,— самолюбиво краснея, сказал Оська.— Но мои родители вряд ли беднее его родителей, и мои политические взгляды определяются совсем не тем, что лично мне живется плохо. Любить Россию можно и без присяги государю императору...
—    Государю императору...— повторил Николай.— А я вам вот что расскажу. Возвращаюсь я недавно домой на извозчике, ветер, дождь... Стал расплачиваться с возницей, достал из кармана кучу «самодержцев». («Самодержцами» назывались почтовые марки, в громадном количестве выпущенные к трехсотлетию дома Романовых, на которых изображены были портреты царей этой династии. Во время войны эти марки заменяли разменную монету.) Руки у меня дрожат, ветер подхватывает марки, и они разлетаются пестрым роем. Извозчик последними словами поносит «самодержцев» и жалобно просит монету посолиднее. Но я ему: «Имеют хождение!» Он покорился, но, должен сказать, обнаружил незаурядную осведомленность в истории. Этакими эпитетами сопроводил царя-освободите- ля и матушку Екатерину, что даже мне повторять неохота... Вот тебе и присяга государю императору! Что-то будет?
Все молчали.
—    Небось недолго вам, студенткам, гулять! — сказал Витька Смолин. Казалось, он не слышал последних слов Николая.— Забреют — и все тут... Что тогда?
Студенты не пожелали отвечать на вопрос Смолина. Разговор оборвался, и они ушли. Я поплелся за ними, хотя уходить не хотелось. Было что-то в круглом лице
Гоши Карбушева с его симпатичными ямочками па щеках, то требовало продолжения этого разговора.
 И действительно, разговор этот имел продолжение, но с пучилось это почти через год, и об этом я расскажу позже.
III. НАЧАЛО
Сегодня так же, как и в любой другой учебный день, преподаватель математики Владимир Константинович Молчанов неторопливо, слегка вразвалочку, хмуро сведя мохнатые брови, вошел в класс,, держа в руках классный журнал. Мы все встали. Он,, не глядя на пас, кивнул головой, поднялся па кафедру и раскрыл журнал. Сейчас кого-нибудь вызовет, возможно, что и меня, а математика у меня была длительно и безнадежно запущена. Наступила неприятная пауза, и тут, не выдержав этого испытания, кто-то из учеников спросил с места:
—    Владимир Константинович, разве вы будете сегодня спрашивать?
—    А что такое? — спросил Молчанов, подняв от журнала свои неприветливые темно-синие глаза.
—    Да ведь сегодня царь отрекся от престола!
—    И великий князь Михаил Александрович тоже! — добавил кто-то.
—    Значит, исполнились сроки,— медленно проговорил Владимир Константинович. Он любил иногда щегольнуть подобного рода выспренними церковными оборотами, которым особенную выразительность придавало его вологодское оканье. По хмуро-красивому лицу его пробежала улыбка, как луч солнца в пасмурный день. — А нам, господа, хоть небо упади на землю! И если мы при этой всемирной катастрофе уцелеем, все равно должны пройти за год три огромных курса — алгебру, геометрию и тригонометрию. Да еще физику в придачу... Уроки уменьшили, вместо пятидесяти пяти учимся сорок пять минут, а программу небось не урезали!—сказал он раздраженно.— И поскольку вы, господин Марковский, намеревались ознаменовать отречение от престола государя императора неожиданными каникулами, попрошу вас к доске!
Марковский хотя и не отлично, но справился с задачей по тригонометрии. Молчанов вызвал еще кого-то. Учебный День начинался, как всегда...